Его ждал огромный мир, море возможностей.

В день, когда ожидались результаты экзаменов, на рождественских каникулах, Эбби сказала ему, что будет стоять возле почтового ящика. Он легко мог бы это изобразить.

Толща пустых небес.

Рука на бедре.

Она пеклась на солнце двадцать минут, затем вернулась во двор, где устроилась в шезлонге под пляжным зонтом, в тысяче миль от моря. Затем перебралась поближе к переносному холодильнику и фруктовому льду: боже, ей обязательно было нужно сбежать.

В городе Майкл швырял кирпичи парню на строительных лесах, который перекидывал их следующему, еще выше. Где-то совсем высоко кто-то укладывал эти кирпичи в стену, и так рос новый паб: для шахтеров, фермеров и несовершеннолетних.

Придя домой на обед, он увидел свое будущее: сложенное вдвое, оно торчало из ящика для рекламного мусора.

Не смутившись дурным знаком, он вскрыл конверт. И улыбнулся.

Майкл позвонил Эбби: она бежала к дому и запыхалась.

– Все еще жду! Я так понимаю, чертов городишко хочет не выпустить меня еще пару часов, чисто чтобы помучить.

Позже она пришла к нему на работу; подошла сзади и стояла, и он, оглянувшись, выронил кирпичи, один слева, другой справа. Повернулся к ней.

– Ну?

Она кивнула.

Она рассмеялась, а за ней и Майкл, но тут сверху между ними вонзился голос:

– Эй, Данбар, хер безрукий! Где мои кирпичи, ты, сука?!

Эбби, никогда ничего не упускавшая, крикнула в ответ:

– Стихи!

Усмехнулась и была такова.

Через несколько недель они были таковы.

Да, собрали вещи и двинулись в большой город. И как бы мне описать четыре года чистейшего идиллического счастья? Если Пенни Данбар хорошо умела через одну деталь рассказать обо всем, то здесь детали оставались лишь деталями – отрывками, уплывающими сценами.

Они ехали одиннадцать часов, пока впереди не замаячил силуэт мегаполиса.

Остановившись на обочине, они оценили всю его обширность, а Эбби забралась на капот.

Поехали дальше, и вскоре оказались в городе и стали частью города, и Эбби пошла получать бизнес-диплом, а Майкл писал и ваял, стремясь не пропасть среди окружающих гениев.

Оба подрабатывали.

Она подавала напитки в ночном клубе.

Он – рабочим, на стройках.

Вечером они падали в постель и друг в друга.

Они были частями целого, данными и взятыми.

Лето за летом.

Год за годом.

Иногда по вечерам они ели на пляже еду из закусочной, наблюдая, как, будто по волшебству, будто кролики из шляпы фокусника возникают чайки. Их обдували тысячи морских бризов, и каждый бриз был не таков, как другие, они чувствовали на себе вес зноя и сырости. Бывало, они просто сидели и смотрели, как огромная черная туча входит в гавань, будто авианосец, а потом неслись в струях принесенного ею дождя. Дождь как будто смывал весь город и нес ночной южный ветер по всему побережью.

У них были свои вехи и дни рождения, и особенно один, когда она подарила ему книгу – роскошную, с золотым тиснением на твердой обложке – под названием «Каменотес», и Майкл зачитывался ею, а Эбби тем временем спала, устроившись у него на ногах. И всякий раз, прежде чем закрыть книгу, он возвращался в начало, на страницу со справкой об авторе, на середине которой, ниже текста, она написала:

И, конечно же, в скором времени – поездка домой, чтобы пожениться в тихий весенний день; вороны за дверью церкви вопили свое «Ар-р!», будто сухопутные пираты.

Мать Эбби плакала от счастья в первом ряду. Отец сменил заношенный рабочий комбинезон на торжественный костюм.

Адель Данбар сидела с добрым доктором, ее глаза блестели за стеклами новеньких очков в синей оправе.

Там была Эбби, плакавшая в тот день, пока вся не вымокла, белое платье и туманные глаза.

Был Майкл Данбар – молодой мужчина, вынесший ее на руках в солнечный свет. Был обратный путь несколькими днями позже и остановка на полдороге, где была восхитительная река, дикая, яростно мчащая – со странным названием, но им ее название пришлось по сердцу: Амахну.

И было лежание там, под деревом; ее волосы щекотали его, но он нипочем не желал их отодвинуть, и Эбби сказала тогда, что хотела бы еще как-нибудь сюда приехать, и Майкл ответил: «Само собой – заработаем, построим тут дом и будем приезжать, когда захотим».

Таковы были Эбби и Майкл Данбары.

Счастливейшие сукины дети из всех, у кого хватило духу уехать.

И без всякой тревоги о завтрашнем дне.

Ночь была длинной и гулкой от мыслей.

В какой-то момент, встав в туалет, Клэй обнаружил Убийцу, полуутонувшего в диване. Под тяжестью книг и чертежей.

Клэй постоял над ним.

Поразглядывал книги и планы на груди Убийцы. Мост как будто стал ему одеялом.

Потом утро – но утро совсем не утром, а в два часа пополудни. Клэй проснулся нервным рывком, с солнцем на горле, как будто вместо Гектора. Присутствие солнца в комнате было мощным.

Поднялся с кровати в ужасе, заметался. Нет. Нет. Где я? Поспешно вывалился в коридор, потом за дверь и в трусах вышел на крыльцо. Как я мог столько спать?

– Привет.

Убийца смотрел на него.

Он вышел из-за угла дома.

Клэй оделся, они пошли на кухню, и на сей раз он поел. Черно-белый таймер на старой плите едва ли успел перещелкнуть с 2:11 на 2:12, а он уже проглотил несколько ломтей хлеба и изрядное число Убийцыных яиц.

– Ешь еще. Силенка пригодится.

– А?

Убийца сидел, жевал, расположившись напротив.

Знал ли он что-то, неизвестное Клэю? Знал.

Утром из комнаты доносились крики. Во сне Клэй выкрикивал мое имя.

Долгий сон, и я уже за спиной.

Эта мысль преследовала Клэя, пока он продолжал против охоты есть, – и ему придется драться, чтобы отодрать ее от себя.

Хлеб и слова.

– Больше не повторится.

– Не понял?

– Я никогда столько не сплю. Я вообще почти не сплю.

Майкл улыбнулся: да, это был Майкл. Проснулась ли в нем былая сила жить? Или просто так казалось?

– Клэй, все нормально.

– Да не… а… черт!